– Здесь труд потерял свою радость! – вскричал Иуми.

Там, где мы пристали, располагалась большая равнина, и там, под горящим солнцем, сотни людей в ошейниках ковырялись в траншеях, заполненных колоказией – корнем, по большей части произраставшим в этих местах. Над ними мрачно стояли люди, уже отличающиеся от упомянутых, вооружённые длинными плетьми, которыми они секли тружеников до появления ран. Кровь смешивалась с потом и, сливаясь по телам, капала на землю.

– Для кого растят эти корни, кто ими кормится? – вскричал Иуми.

– Что это за люди? – спросил Баббаланья.

– Кого ты имеешь в виду? – сказал Мохи.

Не обращая на него внимания, Баббаланья подошёл к первому из стоящих с плетями – некоему Нулли, похожему на мертвеца или призрака, человеку с низким лбом, седыми волосами со стальным отливом и поразительными глазами – яркими, подвижными, как шары близнеца Корпосанта, играющие кормами королевских судов во время бурь.

Солнце ушло за облако, и Нулли, уколов Баббаланью удивлёнными глазами, глядел уже мрачно и свирепо.

– У них есть души? – спросил Баббаланья, указывая на рабов.

– Нет, – сказал Нулли, – их предки, возможно, имели; но их души исчезли в их бездушных потомках, как чувство обоняния исчезает у щенков пойнтеров.

Приблизившись к одному из работников, Медиа взял его за руку и долго изучал и рассматривал его глаза – и, повернув своё ухо в его сторону, воскликнул:

– Конечно, у этого существа есть плоть, которая горяча, у него в глазах есть Оро, и есть в нём сердце, которое бьётся. Я клянусь, что он – человек.

– Действительно ли это наш господин – король? – вскричал Мохи, поднимаясь.

– Чьё ты творенье? – спросил Баббаланья раба. – Ты когда-нибудь ощущаешь чувство справедливости? Творение иногда радуется или печалится? Они говорят нам, что ты – не человеческое творение. Скажи тогда за себя самого; скажи, веришь ли ты в своего Создателя.

– Не говорите мне о моём Создателе. При ударе плетью я верю в своих хозяев и считаю себя скотом, но в своих мечтах вспоминаю о моём ангеле. Но я – связан; и мне немного надо; материнское молоко, что их вскормило, это злоба.

– Добродетельный Оро! – прокричал Иуми. – Никаких раскатов грома, – никакой вспышки молний в этой проклятой земле!

– Загон для рабов всего Марди! – прокричал Медиа.

– Подстрекатели! – закричал Нулли, выкатывая глаза. – Вы пришли, подстрекатели, чтобы зажечь пламя восстания? Не знаете ли вы, что здесь – много рабов, кто, подстрекаемые получить себе свободу, дадут выход своей ужасной мести? Иди прочь, король! Испугался? Вернись в Одо и обдумай свои заблуждения! Эти рабы более счастливы, чем ваши, хотя ваши не носят ошейников; они более счастливы, чем свободные люди. Они разве не накормлены, не одеты, о них не заботятся? Твои работники чахнут из-за еды – у нас такого нет; у кого нет мыслей, у того нет забот.

– Мысли и заботы – жизнь, и свобода, и бессмертие! – выкрикнул Баббаланья. – И значит, что их души задуты, как свечи?

– Пустослов! Они довольны, – кричал Нулли. – Они не проливают слёз.

– В мороз никогда не плачут, – сказал Баббаланья, – и слёзы замёрзли в этих холодных глазах.

– О, скованные сыновья скованных матерей, зачатые и родившиеся в кандалах, – вскричал Иуми, – несущие их через жизнь и падающие с их звоном в могилу, – о, будьте как мы; как же дрожит моя твёрдая рука, чтоб отомстить за вас! Отпустить бы грех за матереубийство, сбить бы одну заклёпку с ваших цепей. Моё сердце вырывается из груди!

– Оро! Твоё творение? – крикнул Баббаланья. – И оно существует? Это поколебало мою слабую веру. – Затем повернулся к Нулли: – Что, по-твоему, может поколебать эту власть?

– Успокойся, фанатик! Никто не может, кроме людей из вредящих нам областей. И поскольку эти существа такими и будут оставаться, то это законно и справедливо! Марамма защищает рабство! Я клянусь им! Первый же удар, нанесённый по рабству, расторгнет союз долин Вивенцы. Северные племена хорошо знают это, и я это знаю.

Медиа сказал:

– Всё же, если…

– Ни слова больше! Ещё слово, и ты, король, окажешься в заточении: здесь есть такой закон, в отличие от северных племён.

– И это – свобода?! – пробормотал Медиа. – Когда собственный голос небес задушен? И если эти рабы поднимутся на борьбу за неё, то, как собаки, они будут выслежены её же сыновьями, извратившими её смысл!

– Умоляю, небеса! – сказал Иуми. – Вы всё же можете найти способ освободить их от уз без единой капли крови. Но услышь меня, Оро! Если не окажется другого пути и если их владельцы не смягчатся, все честные сердца должны сочувствовать этому племени Хамо, пусть даже они разрежут свои тройные цепи пилами и окровавят руки! Это право бороться за свободу любого, кто бы ни был рабом.

– Эти Южные саванны всё-таки могут стать полями битвы, – сказал Мохи уныло, когда мы вернулись той же дорогой.

– Так и будет, – сказал Иуми. – Оро оправдает.

– Так не всегда случается, – сказал Баббаланья. – Частенько происходят поединки без посторонней помощи против всего мира, и Оро не защищает никого. За самого себя человек сам должен бороться. Иуми, насколько бы далеко не зашли твои чувства, твоё сочувствие не более горячо, чем моё, но из-за этих рабов ты схватился бы за копьё, а я нет. Лучше существующее горе для некоторых, чем будущее горе для всех.

– Если нет никакой необходимости сражаться, – крикнул Иуми, – то освободите это племя Хамо немедленно; путь можно найти, и никакого невосполнимого зла не последует.

– Укажи на него, и благослови тебя Оро, Иуми.

– Это благословение адресуй Вивенце; но голове уныло там, где сердцу холодно.

– Мой господин, – сказал Баббаланья, – вы поразили нас своим королевским сочувствием к страданию; скажите тогда, в чём состоит мудрый способ их освобождения.

– Это дело Вивенцы, – сказал Медиа.

– Мохи, вы старше: скажите вы.

– Позвольте Вивенце говорить об этом, – сказал Мохи.

Тогда все мы соглашаемся, и всеобщий плач не отзовётся эхом жестокого Нулли. Слёзы не мечи, и заблуждения кажутся почти естественными, как и права. Справедливому, чтобы подавить зло, иногда нужно держаться более твёрдо, чем другие. Человечество вопиет об этой чудовищной гнусности: ни один человек не знает разумного средства от этого. Тогда не вините Север и мудро осудите Юг. Ещё до того момента, как сложилась нация, это явление прижилось в их среде. Такие корни прорастают глубоко. Своё сегодняшнее место эти рабы заняли ещё в Доминоре, и с ними прошла история всей Вивенцы, – и рабство в Доминоре могло существовать много лет. Легко встать поодаль и бранить. Все люди – цензоры, у которых есть лёгкие. Мы можем сказать, что звёзды неправильно собраны. Слепые говорят, что солнце слепо. A тысяча мышц двигает нашими языками, хотя были смешаны наши языки, которые говорят, что они должны иметь дом. Позвольте тому, что лишено преступления, идти своим чередом – не держите крест на его губах. То, что оно не плохо, не его заслуга. Глина и воск – всё замешано невидимыми руками. Почва определяет человека. И до рождения человек не волен решить, здесь или там ему родиться. Эти южные племена выросли в таких порядках; крепостные женщины были их кормилицами, и крепостные всё ещё служат им. Не все их рабы так же несчастны, как те, которых мы видели. Некоторые кажутся счастливыми: всё же они не как люди. Ущербные, они не знают, каковы они. И хотя, как и все на юге, Нулли должен упорствовать почти в одиночестве в своём бездушном кредо, всё же ко всем обидчикам обычай оборачивается ощущением ошибки. И если каждому мардианину совестно быть награждённым его собственной гибелью, то тогда в этом племени многие будут считаться освобождёнными от минимальной расплаты за этот грех. Но этот грех не меньше, – это пятно, грязное, как кратер в аду, что затмевает солнце в полдень, что выжигает всё цветение; и совесть или её отсутствие, – прежде чем он умрёт, – разрешающее каждому